Нити, которые связывают поколения 03.12.2006 г. Иван Кирчук - журнал "Монолог" - март 2001 - выпуск 5 - Бабушка моя была редкой сказительницей... Зимой вечера длинные, чем детей занять? Нас в семье трое - я и две сестры. Энергию девать некуда, бесимся, пока бабушка не начнет рассказывать что-нибудь интересное: истории из прежней жизни, страшилки всякие... А на ночь всегда сказки: белорусские, польские. Я до школы разговаривал на польском языке: отец из Западной Беларуси, мама приехала из Литвы... Как много для меня значила бабушка, я понял, когда ее не стало. Так бывает... Уже занимаясь фольклором, думал: она столько могла рассказать о старых обрядах. Но в детстве это всерьез не воспринималось и отношение к фольклору было простым и конкретным. Одним словом это тогда называлось: "деревня". Она и пояса свадебные ткала, и лечить умела от нескольких болезней, но не зарабатывала этим деньги, считала, что нельзя. Помню, как к ней приводили женщин, и она "рожу" лечила. Многое умела... Все, что касалось праздничных столов, досконально знала: какие блюда, когда... И два праздника дома - Рождество и Пасха, это всегда были святые даты. Когда все собираются... И эта тишина в доме до стола... Все в праздничных нарядах, и разговоры неспешные, воспоминания о предках, о дедах... Это в семье до сих пор сохранилось. И с годами все больше ценится: нужно помнить тех, кто тебя в этот мир привел, благодаря им живешь... Из дневника: Годы - песок времени... День - песчинка. Заходит Дневное Светило, и падает песчинка-день в копилку моих лет. Серые будни - серый песок, желтый - дни надежд. И сыплются дни в Бездну Времен, остаются в памяти Сердца. И этот маленький кровяной мешочек пульсирует памятью: Бабушка - мое детское воспитание сказками. Отец - воспитание присутствием и страхом. Мама - бездной души и слезами обо мне. Школа - двойками и родительскими собраниями. Улица - драками, воровством и матом. Сам - немногочисленными друзьями, ошибками, книгами и молитвами. Ощущаю далекое дыхание Рода, Фамилии, Семьи через поколения таких же, как я, - дорогих моих Предков-Пращуров, но уже с их жизненными тропами по тем далеким в пространстве ступеням жизни, где были свои радости, огорчения, болезни, смерти... Чувствую их порой и иду дальше. Германия, июнь 2000 Я пытаюсь сейчас восстановить свою родословную, собираю информацию о дедах, прадедах. Знаю, что прадеды был работягами, оба - мельники. Дед Томаш приехал в Гродненскую область из Сибири, поставил мельницу в Щучине. НКВД за ним пришел прямо на Пасху, все за столом сидели. "Мы за тобой", - говорят. "Садитесь пока за стол, а я схожу еще за бутылочкой к соседке", - и как ушел, никто его больше не видел... А могила его в Скриповцах: во сне пришел к бабушке, сам сказал. Они там оградку поставили на старом кладбище... Все чаще ловлю себя на мысли, что мне не хватает этой связи с предками и сейчас бы я поговорил с бабушкой... Не хватает нити, которая связывает поколения. Так получилось, что мои сыновья живут отдельно... Приезжаю к родителям, вникаю в их проблемы, а контакта со своими детьми не получается... Теряю эту нить, она потеряна и с прошлым поколением, и с будущим. Понимаю, но ничего изменить не могу... То, что народ схлынул из деревень, это одно. Но многие не потеряли связь со своими корнями. И съезжаясь домой, очень помогают друг другу. Особенно если это большие семьи, как у моих бабушек: у обеих было по четырнадцать детей. Во время войны многие погибли, те, кто выжил, живут в Прибалтике, в Западной Беларуси, в Польше... И у них тоже большие семьи, и помогают друг другу во всем. Кого ты позовешь, когда у тебя серьезные проблемы? Конечно, своих, самых близких. Хотя бывает так, что самые близкие люди совсем не "одной крови" с тобой. Так тоже бывает... Мы с сестрами держимся друг за друга, и на Рождество, на Пасху всегда - домой, к родителям. Эти нити еще не оборваны... Я в армию уходил, никто так не плакал, как бабушка. На шее у меня висела, как девчонка: "Я умру, ты и хоронить не приедешь". Правда, из армии я пришел в 79-м, а умерла она в 92-м. Долго прожила: 98 лет. До последних дней сознание было ясное, на все праздники за стол приходила... В садик меня повели только однажды - и все на этом, не пошел он мне... Хорошо помню, как бабушка меня водила в костел. Тогда я ничего не понимал в службе: что это, для чего и надо ли мне... Я был пионером, потом комсомольцем, а во время религиозных праздников возле каждого лидского храма стояли пионервожатые с блокнотами: всех детей останавливали, записывали фамилии. Так я в седьмом классе на Пасху попался. Потом к директору вызвали, чистили вовсю... Сейчас я по воскресеньям хожу в костел. Необходимостью это стало, когда вся жизнь перевернулась, года с 96-го... Когда произошли семейные разлады, когда тряхануло капитально и я оглянулся: "Где я?". Начал задумываться: что происходит со мной, с моими близкими. И книги, конечно. В своих мыслях можно заблудиться. Книги помогают... Я не могу сказать, что я зашел в храм и что-то поменялось в моей жизни, пришел на службу и все понял. Нет. Но как мои предки ходили, так и я сегодня чувствую эту потребность. И приезжая на праздник домой, иду в костел вместе с отцом, вместе с ним возвращаюсь, и по дороге мы о чем-то говорим... Наверное, Бог внутри каждого... Все равно человек знает, когда он не так делает, не то говорит... Он все равно чувствует этот дисбаланс наедине с собой. А уже обращение к каким-то силам или поход в какой-то храм, неважно, какой... Я иногда думаю: вот я с батлейкой ездил к мусульманам. Могли убить? Могли. Но не убили. Может, потому, что мне все люди одинаково интересны? Православные и католики, мусульмане и буддисты... Я спокойно к этому отношусь: так верят люди, у них - так. И хорошо... Нужно уважать человека, который сделал свой выбор и верит не в нож, не в деньги, а во что-то светлое... В море хотел... После 8-го класса думал поехать в Ригу к дядьке и уйти в море. Хотелось мир видеть, разные страны. И это сбылось: много езжу, только уже с белорусским фольклором... А после 8-го класса я поступил в Лидское музыкальное училище. Закончил его по классу хорового пения, месяц работал директором клуба. Создал ансамбль, играли танцы в парке. Слушали Deep Purple, Led Zeppelin... В Лиде, кстати говоря, был первый в Беларуси рок-клуб. Там и сейчас есть хорошие музыканты. В армию попал в железнодорожные войска, год отслужил в Ярославле, потом написал рапорт и уехал на БАМ. Строили поселок: комары, нехватка воздуха, привозная вода. Многие там остались работать после службы, и мне предлагали хорошие деньги, но я вернулся домой: хотел учиться. Утром 1 декабря 1979 года был дома, а вечером уже играл танцы в клубе. В 80-м у нас все поступали: младшая сестра, Маша - в музучилище, Алла - в консерваторию на аккордеон. Я тоже подал документы в консерваторию, на академическое пение, но в последний момент струхнул: в армии у меня было очень мало времени, чтобы совершенствоваться как музыканту, бензопила и топор взяли свое, руки были уже не те... Позвонил своему педагогу по Лидскому музучилищу, она мне и говорит: "Я сейчас работаю в Институте культуры, у нас очень интересное отделение открылось, "Народно-хоровое пение". Туда я и поступил. На первом же занятии вышли молоденькие девочки, подбоченились и такими псевдонародными голосами затянули: "Беларусь наша..." Я учился академическому пению, и для меня это было что-то страшное, просто шок: "Что это? Может, забрать документы и рвануть обратно в Лиду?" С работой у меня тогда все было нормально: директор клуба, танцы играю, деньги есть... Но потом я услышал студенческий коллектив Дробыша Станислава Иосифовича, "Валачанкi": ребята спели песню, которая меня просто покорила своими мелодическими украшениями, необычной тембровкой... Так совершенно случайно в мою жизнь вошел фольклор. Это было откровением, меня крепко пробрало, и я остался, несколько лет пропел в этом коллективе. В 82-м ушел на заочное, устроился завхозом в культпросветучилище (сейчас училище искусств) с учебной нагрузкой по постановке голоса, 12 часов в неделю. Потом мне дали предмет "Практикум по фольклору". Никто не знал, что это такое, мне его скинули: "Что хочешь, то и делай". Я решил пойти своим путем: брал песню из экспедиционных записей, расписывал на голоса. Мы учили с ребятами мелодию, а потом я откладывал в сторону ноты и давал им свободу, разрешал импровизировать. И получали мы от этого огромное удовольствие. Так появился коллектив "Дзiва" и моя первая работа, "Свята у вёсцы". На удивление, она вызвала интерес, ее записали на радио, и пошло... Мне всегда хотелось учиться. И до сих пор, и, наверное, так до конца будет. Раньше казалось: сделал один обряд, и все, ты - фольклорист! Написал аранжировки, сценарий, студенты поют, радио записало... Но каждая программа, каждая песня - они как дети вынашиваются: ты думаешь о них, ищешь что-то в книгах, слушаешь экспедиционные записи, пишешь сценарий, потом он уходит от тебя, начинает жить своей жизнью, а там твои силы, твои эмоции... Как оторвали что-то... И когда ушла первая работа, я ночью долго не спал, все думал: что делать? Мне казалось, что я уже все сделал. А дальше что? Дальше - стена... Потом что-то во мне произошло, и я сказал себе: "Ты ничего не знаешь". И пошел в Академию наук, в фонолабораторию, и сделал вторую работу, реконструкцию свадьбы 1900 года в Витебской области. И так пошло: один обряд, второй, и с каждым обрядом чему-то учился... Когда я делал "Свята у вёсцы", появилась идея собрать свою коллекцию. Если, читая записи, я узнавал, что хлеб гостям выносили на рушнике, конечно же, мне хотелось найти настоящий рушник. И я пошел в музей Академии наук. Но тогда у них была очень скромная коллекция. Я к тому времени видел музеи в Вильнюсе, в Каунасе, в Киеве: деревни мастеров, все есть, а у нас... Я приехал домой и сказал отцу: "Мне надо купить постилки и рушники". Поехали мы по Гродненской области, по его сестрам. Там были долгие разговоры, и всегда - издалека: "Как хозяйство, как куры, как свиньи?.." А я сижу и думаю: "Когда же он к делу перейдет?" Наконец он спрашивает как бы между прочим: - А это что за постилка? - Да это тетка когда-то ткала... - Сыну надо на выставку. - Хай бярэ. Я сена у ей нашу... У отца я учился с людьми говорить: "Сразу тебе ничего не дадут". Так мы с ним в автобусе пол Гродненской области объехали: обратно везли кувшины, короб, тканые пояса и постилки. С этого все и началось... Это сейчас, когда уже много литературы вышло, начинаешь понимать, что откуда и что значит, а тогда я был просто сумасшедшим коллекционером, который сломя голову носился по деревням с чемоданом и деньгами. Что-то меня толкало... Не могу сказать, что у меня была цель набрать, скажем, 20 рушников. Но был момент, когда их было больше. Многие я подарил. Просто понял, что не могу все это складировать. Когда в училище искусств мне выделили кабинет, я сделал белорусскую хатку: оббил ее досками, поставил печку на 1200 кирпичей, все за свои деньги. И все там выставил: батлейку, самовары, утварь - все, что у меня было. Потом, когда надо было забирать два ткацких станка, один в Воложине, один под Червенем, у меня уже не было ни денег, ни сил. И я просто остановился... В училище я отработал пятнадцать лет. Там были сделаны уникальные программы: фрагменты старинных обрядов, реконструкции праздников. Ездили с магнитофоном по республике, записывали песни... В Копыльском районе проезжаем поле, на поле - хутор: один дом и постройки. И недалеко тракторы работают. "Давай, - говорю, - заедем. Хата брошенная, может, найдем что". Решили: на обратном пути. На следующее утро возвращаемся, а трактор этот дом смел в какую-то яму. Со всем добром. И нету нечего. А ведь что-то можно было взять для работы. Почему не предупредить? Есть школьные музеи, районные... Все погибало, пока не спохватились... Каждая работа, которую я делал, показывала мне, что я едва приблизился к пониманию сути обряда. Народ жил, и существовала своя гармония взаимоотношений: с людьми, с природой. И растение нельзя было обидеть, и животное, и про человека плохого слова сказать. А если уж сказал, то есть прощеное воскресенье... Сейчас по-другому... Я читал о старинных свадьбах: водку ложкой черпали, и если на гостя было 4-5 ложек, считалось, что свадьба очень богатая. Не было такого повального пьянства. А сейчас стаканами метелят под каждый тост, пока соображать не перестанут... Рекламу по белорусскому телевидению видел про "чарку и шкварку"? Это вообще... Такие серьезные вещи - древнейший языческий обряд принесения жертвы... Отголоски его до нас докатились, и до сих пор к Пасхе и Рождеству в деревнях бьют скотину. Но сколько с этим было связано: был длительный пост, народ очищался, чтобы принять эту пищу, шло очищение организма и сознания. Никто не жрал лишь бы жрать. Сейчас какие-то вещи для себя открываешь, читаешь взахлеб... Голова идет кругом... Едем на БАМ: двадцать суток в воинском эшелоне. Я - командир взвода, у меня во взводе был армянин. Станция, встречный поезд: "Таварыша сержанта, брат у меня там!" Большая радость - брата встретить на трассе! Дали ему хлеба, консервов, он побежал. На следующей остановке: "Таварыша сержанта, брат!" "Ну, - думаю, - здорово, второй брат на трассе!" А потом на каждой остановке: "Брат!" - Сколько же у тебя братьев?! - Армянин, вот и брат! - За сколько километров он от тебя живет? Пятьсот!! И я думаю: я встретил на трассе парня из моего города, с соседней улицы: мы с ним поговорили минут десять... А у них если армянин, значит - брат. И все ему отдал: хлеб, деньги... Почему мы так разобщены? У нас были очень сильные родовые традиции, и когда ездил по экспедициям, я видел: еще есть семьи, которые живут жизнью друг друга. Но я видел и бабку, которая одна осталась в покосившейся хате... По ночам она выходит на двор и говорит с покойным мужем. А где-то живут ее дети... Может, это только наше?.. Из дневника: Ночью это вывернутый наизнанку кишечник! Бомжи, дерущиеся в луже из-за пустой бутылки. Старики-калеки, которых из зала ожидания выгоняет резиновой дубинкой сопляк-милиционер. Наглые до безобразия таксисты-частники с хитрыми мордами, вырывающие из рук приезжих чемоданы: "Куда едем? " Малолетки-веселушки, обнажившие ноги до самых десен в поисках мужского семени. Им бы после "Калыханкi" обнять мягкую игрушку, а не вонючего командированного. Семейные пары бродяг: босые, грязные, уснувшие вповалку прямо на земле. На их почерневших лицах застыл ужас ожидания нового дня. Испуганные то ли дождем, то ли этим, не сразу заметным в темноте полускотским бытием провожающие-встречающие. Этот мелкий моросящий дождь гонялся за мной в Венгрии и Нидерландах, а настиг дома. Тревожные красные блики на мокром асфальте. Дождь - слезы неба. По ком? Где я? Это - настоящее моей родной, все еще Святой Земли. Минск, 27 августа 2000 года В 95-м году меня переманили работать в Городской центр творчества молодежи на Кирова, дали должность замдиректора по учебно-воспитательной работе плюс кабинет, в который я перетащил все экспонаты музея. В сентябре набрали детей 4-12 лет, и уже в январе подготовили большой "Калядны фэст", на котором работали и дети, и "Дзiва", к тому времени уже известный фольклорный коллектив, с которым мы много ездили на гастроли: Кишинев, Таллинн, Сочи... В этой же программе впервые выступал первый состав "Троицы", с которым мы показали 3-4 песни... А в 97-м "Троица" поехала со своей программой за границу: мы увидели, что нас там слушают, нами интересуются. Все остальное осталось позади: училище искусств; Центр этнографии и фольклора "Календарь" в подвальном помещении на Ленина, где раньше был театр Талипова: там я успел создать детский коллектив "Агняцвет" и опробовать то, что потом делал в Центре творчества молодежи; Международный благотворительный фонд, первый в республике, от которого у меня осталась куча долгов - чуть расплатился... Бегом отовсюду... Сегодня кроме "Троицы" - только работа в педагогическом университете на кафедре этнологии и фольклористики. Это лаборатория: я многие вещи пробую делать со студентами, проверяю на них. Плюс репетиционная база... Я человек, который любит, чтобы все было дома и все было свое. Отсюда и музей, и батлейка. Трехъярусная батлейка (ад, земля и рай) на Беларуси известна с XVI века: переносной кукольный театр, в котором традиционно разыгрывались религиозные спектакли "Царь Ирод" и бытовые сценки: "Еврей и еврейка", "Казак и папа"... Уже "Дзiвa" работало с масками, мы подготовили с ними отдельную программу "Смаргонская акадэмiя", когда я загорелся идеей сделать собственную батлейку. Познакомился с замечательным мастером Анатолием Муравейко, принес ему эскизы. Сидели по вечерам, думали: самое сложное было сделать ее разборной, чтобы можно было возить на гастроли. Почти год делали. Куклы мне резал мастер из Молодечно, вырезал около сорока кукол, но черта и смерть делать отказался... Их вырезал Лявон Соколов, он же разрисовал лица. Одевали кукол девочки из училища искусств. Первые эксперименты с батлейкой, первые показы - 93-й год, но особого интереса она здесь не вызвала. Я думал о том, как гармонично совместить батлейку с песней и масками, когда, поступило предложение организовать тур по Боснии в рамках гуманитарной программы Фонда Сороса. Это было весной 99-го, когда уже было ясно, что "Троицы" в старом составе не будет. Я поехал один. Повез в мусульманскую страну, где только закончилась война, батлейку с кукольной историей про рождение Христа!.. Больше тридцати концертов в 11 городах за десять дней. Я только сейчас начинаю понимать: здесь, на родине, я батлейку показывал один-два раза. Там она оказалась нужнее... Я работал в основном для детей: в школах, детских домах, больницах. Я показывал им кукол и не думал о религиозных противоречиях... Мне кажется, что миссия музыканта или художника - она другая... Было несколько срывов: в городе Мостер выступал в школе, где у директора-мусульманина родственников убили христиане. Пришлось работать только с масками. Где-то приходилось заклеивать кресты на батлейке. Со мной был переводчик-мусульманин, который мне говорил, где это нужно делать. Но дети - они совсем другие. Если бы к нашим детям приехал какой-нибудь театр из Турции, они бы не искали в этом какие-то религиозные происки. Они бы, как все дети, смотрели и радовались. И в Боснии также. А там, где начинается политика... После артобстрелов в панельных домах огромные дыры... Их заткнули тряпьем и живут дальше... Разрушенные деревни. Вдоль дорог - ржавые, взорванные машины, их просто сгребли на обочину, расчищая проезд. Голландцы сейчас собирают деньги для того, чтобы утилизировать все это. Тот народ переживает за этот народ, а, казалось бы, что им за дело? Живут нормально... Но есть люди, которые за это берутся и делают... Глупое слово "нация"... Я его не люблю. Человек. И все. А кому-то на руку, кто-то деньги зарабатывает. Вожди всякие, главари бестолковые... Пять туров нового состава "Троицы", из них четыре с батлейкой: Босния, Словения, Венгрия, Германия, Нидерланды... Она работает, она там кому-то нужна. В 99-м я отвез весь музей и батлейку в Нидерланды. Сейчас это - передвижная коллекция. Может быть, со временем она станет оформлением центра славянских культур. Может, в Нидерландах, может, - в Германии. Главное, что бы все было востребовано, чтобы работало... В феврале 99-го в Нидерландах мы последний раз выступали старым составом: я, Дима, Виталик... Я не хотел останавливаться. У меня всегда был коллектив, и я всегда занимался фольклором. Продолжение было неизбежным. Юра Дмитриев у меня учился, и мы уже записали несколько концертных номеров на радио. С Юрой Павловским и Леней Нарушевичем мы сделали в свое время несколько программ, и я знал Павловского как классного перкуссиониста. Старые песни мы сделали быстро, взялись за новые и уже через месяц подготовили новую программу, которую летом показывали в Европе: десять дней по три концерта в день. С утра - батлейка, в три часа и вечером - "Троица". Там мы почувствовали в себе уверенность. Я понял, что мы сможем работать. В декабре 99-го - концерты в Германии; летом 2000-го - Нидерланды, Германия, Венгрия, Словения, Босния, Герцеговина. Около ста концертов - больших, маленьких - с новым составом. В Минске - два двухчасовых сольных концерта при полных залах... Это работоспособность ребят. Летом я увидел свой сольный компакт-диск, который записал в 99-м в Голландии. "Наследие погибших деревень". Он вынашивался, выстраивался много лет: материал для него я начал собирать, еще работая с "Дзiвaм", в 95-м году. В него вошло много песен, записанных в деревнях, которых уже нет. А по сути любая наша песня - это наследие погибших деревень. Деревни умирают, и песни вместе с ними... Можно сейчас приехать в любой городской поселок или благоустроенную деревню - не найдешь этих песен. Их уже никто не знает... Приятно, что сольник выходит во всех странах мира: в Японии, Канаде, США, во всей Европе, чуть-чуть в Прибалтике, чуть-чуть в России... Приятно. Беларусь - это границы с Польшей, Литвой, Латвией, Россией и Украиной. И каждый регион имеет свою специфику, она и в песне отражается. Вместе с тем произошла сильная миграция населения, тот же Чернобыль: уехал народ, и не прозвучат песни, не совершатся обряды и не будут отмечены праздники. Потому люди и страдают: они приезжают на новое место, а тут все не их: и быт, и речь, и люди не так живут... Тот пласт, он остался только на бобинах и немного в литературе... Жизнь меняется. Мне очень нравится север Беларуси, их песни: они до того мелодичные, до того красивые... Может, оттого, что север сам по себе сдержанней: та же Норвегия, Голландия.... Слушаешь северный академический хор: они паутинкой тянут, негромко так... Я даже спрашивал: почему так тихо поют? А потому, что они пели все время в хате; на улице холодно, не споешь... Эта сдержанность мне очень симпатична. У меня дома висят две картины, написанные норвежским художником Урелом на Северном море, на острове Тырчхан. Другой совсем дух, он мне очень близок... Юг, Брестская область - тепло, и народ такой же: как солнце, как арбуз... И песни позвонче. Сегодня уже все знают, что и египетские пирамиды, и храмы всех религий и конфессий хранят в себе особую энергетику. Я уверен, что старинная песня, старинный текст, которые передавались из поколения в поколение, тоже несут в себе эту энергию. Все зависит от исполнителя. Если он нормально "подключился", если он чувствует песню, она становится реальным источником информации, передаваемой из поколения в поколение на протяжении сотен, тысяч лет. И дело тут не только в точности текста и мелодии... Как в живописи: один художник напишет картину, и все вроде правильно, красиво... Но смотришь - и ничего в тебе не отзывается. А у другого вроде и то не так, и это не эдак, а глаз не отвести: попал! Я уверен, есть выбранные люди, которым это дано: и сейчас где-нигде в деревнях молодые девчонки сидят возле бабушек, слушают их, поют вместе с ними, запоминают... Это не может быть до конца понято. Дай Бог еще пожить, еще что-то понять... Наш фольклор может занять свое достойное место в культуре. Этот пласт ничуть не хуже древнегреческого фольклора. Мифы Древней Греции мы почему-то изучаем с самого детства. А мифы Беларуси в нашем институте только-только начали преподавать... Из дневника: Если языческие капища излучают удивительную энергию во время песнопений, значит один исполнитель - маленький храм. Будто плеть из нот - звуков странного тягучего тембра начинает хлестать, чистить душу и пространство вокруг. Сколько лет этой песенной медитации? Не знает никто. А зачем? Это - нить-оберег от первого крика новорожденного (весна) до свадьбы (лето), до погребения в Землю (осень) и полета души в вечность (зима). Сколько поколений смогли сохранить эту невидимую нить? Великий мост из тончайших вибраций человеческой души во Вселенную. По нему идут поколения, унося в Вечность свою мудрость, сбою святыню: звуки времени, тембр века - песни. Верили старики, что души предков хоть дождинкой, хоть травинкой, хоть птицей возвращаются на Землю. Когда-нибудь и я вернусь сюда, припаду к светлым криницам Белой Руси, обольюсь слезами, обрадуюсь встрече с такими дорогими сердцу местами и вновь услышу песню... Хочу услышать. Нидерланды, август 2000. С новым составом мы за год сделали тридцать три новых песни. Я тот обряд, что сделал в 83-м году, до сих пор мог показывать, и он бы вызывал интерес. Но должно быть продолжение, нужно делать все время что-то новое... Наверное, в этом и есть смысл. "Песняры" - этот тот росток, семечко, с которого все пошло. Но нужно идти дальше. Не зря во всех белорусских обрядах присутствует зерно. Свадьба - зерно сыплют, умирает человек - зерном посыпают. На рождение, на новоселье... Это то самое колесо жизни: зерно садят, оно прорастает, вызревает, дает много зерен. И так круг, и так год, и так вся жизнь. Сейчас есть "Крывi", есть "Юр'я". Пусть это все растет, зернышками прорастает, рассыпается. Главное, чтобы всходы были нормальные. Чтобы не "родились мертвыми"... В полдесятого укладываюсь в постель, до десяти читаю и - спать. В полшестого - подъем, в шесть - на озере: купаюсь, зимой - в проруби. И никаких снов. Но если что-то приснится... Еще до армии было дело. Я работал в Индуре Гродненской области. А мама страдала варикозным расширением вен. И вижу однажды сон: я беру нож и вырезаю ей эти вены. Режу тупым ножом, много крови льется... Четко вижу, где остаются шрамы... Наутро сажусь в автобус, приезжаю домой: мама в больнице, только что сделали операцию, собирались мне звонить. Бегу в больницу. И все, что она мне рассказывает, я видел во сне. Даже швы там, где я видел шрамы... Из дневника: Эти пепельно-седые волосы, некогда роскошные, заставлявшие оборачиваться прохожих. Каждый седой волос - толчок, переворот в судьбе. Сколько?.. Эти огрубевшие от пахоты руки, покрытые мозолями, скрученные временем, были нежны и изящны. Эти ноги с гроздьями вылезших вен когда-то волновали мужчин. Эти глаза... Порой пустые от безысходности, порой усталые от стольких лет тревог и ожиданий, порой смотрящие сквозь меня в будущее: мое, моих детей... Как безжалостно время к финалу жизни... И как бы далеко я ни заехал - будь то берега Атлантики у Португалии или поля Венгрии, где кочуют цыгане; побережье Адриатики с его сталактитовыми пещерами или Голландия, где много ветряных мельниц, - везде и всегда я до сих пор все еще связан с ней кроваво-золотой ниточкой-пуповиной. Это - моя милая, седая, добрая, дорогая, святая, стареющая как Планета, - Мама. Лида, июль 2000 И совсем недавний сон: я в каком-то оазисе, вокруг пальмы, красивые озера... Африка, не Африка... И много зверей: слоны, тигры, и все передо мной стоят. Но мне нужно идти. И вдруг они расступаются, дают мне дорогу, а передо мной - дорога в гору, словно стена, почти вертикальная. В руках у меня оказываются вожжи, еду, сижу в коляске один и не знаю, есть кто за спиной... Но еду в эту гору, и одна у меня мысль: подняться. И поднимаюсь. На горе с двух сторон откосы, дорога узкая, едва моей тележке проехать. Еду долго, до самого вечера, пока не стемнело. В сумерках приехал к огромному городу. А дальше - темнота... Да, у меня нет квартиры, негде принимать гостей, зато есть что-то другое... Если бы все бытовые проблемы решились, я бы, наверное, разленился: "На хрена мне эта прорубь? Теплая вода есть в кране ..." Может, совсем другой жизнью жил: сел бы на телефон, вызвонил друзей, и была бы тут сейчас веселуха. А так - другой мир... Остановки нет. И я не могу успокоиться. Теперь бы я сольник по-другому записал... И с новой "Троицей" у нас материала на два CD... Мусор отсеялся, шелуха всякая отсеялась... За годы работы в этих дворцах столько было лишнего... Я сильно уставал: люди нагружали своими проблемами, и проблемы эти казались космическими. А вот она, космическая проблема: уйти из этой жизни и оставить два-три CD, за которые не будет стыдно... Из дневника: Дым индийских палочек-благовоний выписывает в воздухе иероглифы-письмена, Слова то ли из прошлого, то ли из будущего... Читай. Палочка сгорит, словно человеческая жизнь, и останется пепел - пища Ветра. Минуты безделья - годы бездействия. Успеть бы. Многое?