Демографический рост оказался серьезным вызовом, требовавшим от общества должного ответа. На уровне отдельной семьи этот вызов ощущался далеко не всегда: случайности репродуктивных исходов приводили к тому, что на фоне общего роста населения некоторые хозяйства оставались без наследника и вынуждены были принимать примаков либо вовсе исчезали. Те, кто имели единственного сына, тоже не испытывали никаких проблем. Но в большинстве случаев предстояло решать проблему постоянного размера надела при возрастающем числе членов хозяйства. Возможных вариантов решения этой проблемы было четыре:
– уход избыточного населения в города или переселение в другие регионы;
– совместное хозяйствование;
– раздел и дробление надела между наследниками;
– аренда и покупка новых земель по мере разрастания семьи.
Первый из этих вариантов очень сложно проследить на микроуровне, поскольку без ревизских сказок и аналогичных им учетных документов установить точное число покинувших популяцию невозможно. При сплошном анализе архивных фондов, отражающих миграции (выдачу паспортов и разрешений на переселение), можно было выбрать факты, относящиеся к исследуемому объекту. Но во многих случаях такие документы откладывались на губернском уровне, что превращает эту задачу в поиск иголки в стоге сена. Поэтому ступень миграции из деревни приходится рассматривать на макроуровне.
В. П. Панютич, пытаясь подтвердить тезис классиков марксизма об обязательном присутствии на начальной стадии развития капитализма так называемого скрытого аграрного перенаселения, пришел к следующим выводам. По оценкам российских статистиков конца XIX в., один взрослый работник мог обработать за год в среднем 2,3 дес. посевной площади, при выращивании трудоемких культур (лен, картофель, овощи) на каждые 2 дес. требовался дополнительно еще один работник. Если сопоставить эти цифры с общей площадью посевов и количеством трудоспособного населения, получалось, что в 1890 г. примерно треть работников (32,7%) были «лишними» — их наличие не было обязательным для того, чтобы обработать всю землю. Эти подсчеты не лишены интереса, но нужно помнить, что смысл существования людей, пусть даже в трудоспособном возрасте, не сводился к тому, чтобы вспахать и засеять всю имеющуюся землю. Время, уделяемое этой процедуре, определялось еще и чаяновской мерой самоэксплуатации, вследствие чего излишек рабочей силы, объективно существовавший в деревне, субъективно мог вовсе и не ощущаться или ощущаться в гораздо меньшей степени.
Видимо, этим отчасти объясняется тот факт, что пореформенные белорусские крестьяне поначалу демонстрировали сравнительно низкий уровень мобильности на общем фоне Европейской России. При том, что население 5 белорусских губерний составляло 7,5% населения этой части империи, среди отходников белорусы составляли только 5%. В 1880-е гг. в белорусских губерниях на 1000 человек сельского населения ежегодно бывало востребовано 48 временных паспортов и отпускных билетов, тогда как в среднем по Европейской России — 69. В 1890-е гг. эти показатели составили соответственно 62 и 83. Внутри Беларуси В. П. Панютич выделил 6 зон с разной интенсивностью и направлениями отходничества. Наиболее интенсивным оно было в уездах Подвинья, прилегающих к Латгалии, — 68 отходников в год на 100 крестьянских дворов. В других регионах число отходников на 100 дворов составляло от 24 до 57, причем территория Кореньщины попадает в регион, где их число было наименьшим.
