Следует отметить, что в действительности невеста оказывалась в далекой стороне гораздо реже, чем можно предположить исходя из частоты встречаемости этого сюжета, — примерно в одном случае из десяти, к тому же отнюдь не всегда невестка заставала в живых родителей своего мужа. Этот архетипический сюжет, несомненно, был излюбленным у женщин, он уходит корнями в миф о жене, не сумевшей прижиться в чужом роду и превратившейся в рябину (калину), срубленную затем ничего не подозревающим мужем. Думается, женщины пели эти песни не столько для того, чтобы излить свои реальные переживания, а скорее с целью посочувствовать чужой беде, на время окунуться в гораздо более тяжелую ситуацию. Это была своеобразная психотерапия, которая позволяла черпать силы для исполнения своей роли — тоже достаточно нелегкой.
Первые годы супружеской жизни обычно проходили в семье одного из родителей. Если это были родители жены, то достаточно нелегко приходилось мужу, чему тоже посвящена очень популярная песня, известная в нескольких вариантах: Цвіце, цвіце чарамшына, ягадак не мае. А хто ў прымах не бываў, той гора не знае. В этой песне описываются страдания примака, который позже всех дожидается обеда на поле, а по возвращении с пахоты ему не приходится рассчитывать и на сытный ужин: Не паспеў наш прымачэнька ды й на лаву сесці, загадала яму цешча несці свінням есці. — Паздыхалі б тае свінні, хата каб згарэла! Так мне гэта прымацкая доля надаела! Один из вариантов заканчивается полным самоиронии эпизодом: три примака, излив друг другу свои беды, решают сообща утопиться, но им не везет даже в этом: Пастаялі, паглядзелі — мелкая вадзіца. Така доля прымацкая — недзе утапіцца!
Женские песни аналогичного жанра, как правило, лишены юмористического оттенка и наполнены слезными мотивами. В тех сюжетах, когда женщина на чужой стороне терпит еще и побои от своего мужа, это нередко описывается с почти мазохистскими подробностями: Мой міленькі — як вецер ліхенькі. Вот я яму кашулячку шыю, а ён жа мне кулаком у шыю. Вот я яму вячэрачку гатую, а ён жа мне журыць маладую. Вот я яму пасцельку сцялю, а ён мяне галоўкай аб сцяну; Ды ўжо ж маё цела ад нагаек скіпела. Мая белая ўся кашулечка ад крыві ўзмакрэла. Но их лиризм бывает порой пронзительно острым: Ой, аддавала мяне мамачка, за каго я не хацела. Ой, шуміць, гудзе да й нагаечка ля майго белага цела. Тую нагайку кіну пад лаўку — хай яна трошкі аддыша. Няхай мае шыты рукавы буйны вецер калыша. Иногда в таких песнях муж истязает жену в присутствии всей семьи, и каждый ее член (свекровь, свекор, деверь) поочередно поощряют его: — Бі, бі, навучай — на свой абычай перавучай. За несчастную заступается только сестра мужа: Залвіца-сястрыца пужачку адбірае: — А не бі ж, браток, а не бі ж яе: усё гэта будзе мне на чужой старане.
Обычно женщина в таких песнях выступает безропотной жертвой. Лишь иногда она ведет себя активно: Самі сядуць вячэраць, мяне пашлюць па ваду. Я вадзіцу нясу, уціраюся, у новы сені ўвайду да й прыслухаюся, што ў хаце гавораць, майго мілага зводзяць: — Чаго жонку не б’еш, нашто патачку даеш? — Як я маю яе біць: яна ўмее ўсё рабіць: і пашыць, і памыць, і дзяжу замясіць. Героиня не полагается на защиту мужа, а сама переходит в наступление: Я у хату ўвайшла ды не змоўчыла: — Вы не біце мяне, не сушыце мяне. А не трэба я вам — адпраўляйце мяне. Буду ў таткі рабіць — будзе хлебам карміць. Буду братку гадзіць — буду хораша хадзіць. Буду мамцы гадзіць — буду на вулку хадзіць.
