Но главная проблема, безусловно, была связана с отношениями в семье мужа, если он сам был одним из младших в своем хозяйстве. Решающее слово принадлежало в таком случае его родителям, а угодить им было непросто: Мілы ў мілае пытае: — Чаго ходзіш ты хмурная? — Ой, як жа мне вясёлай быці? Тваёй мамцы не ўгадзіці: пасцялю пасцель — не ляжа, памыю лаву — не сядзе, замяту хату — не ступіць, выйдзе на вуліцу — судзіць: “Нявехна мая лядашта, яе работа ні зашта”. Типичность этой ситуации не без юмора фиксирует поговорка: Дзе добрыя дочкі дзяюцца, і дзе благія нявесткі бяруцца?
Если же невеста оказывалась бесприданницей, она могла столкнуться вдобавок и с едкой издевкой: — Ідзі ж, ідзі, нявестачка, ды падой карову. Падой тую каровачку, што з сабою прыгнала. — Айшто, айшто, мой міленькі, ці ж я не казала? Ужо твая матулечка пасагам ругае. — Пакінь, пакінь, мая мамка, пасагам ругаці, і ты знала, і я ведаў — не трэ было браці. Багатая багатырка — яна ўсё дзьмецца, а бедная сірацінка к сэрцу прыхільнецца. Дзяўчыначка-сірацінка кашулячкі мыла, калі ўзялі, павянчалі — дык будзем жыці міла.
Огромным счастьем в такой ситуации бывало, если муж принимал сторону жены, и в нем она находила хоть какую-то опору. Упование на это запечатлено в удивительно лиричной песне, которую женщины пели зимними ночами под шум веретена или прялки: Тоненька праду, спаценькі хачу. Як пайду ў каморачку, прыкладу я галовачку: ой, спіцца мне, дрэмлецца мне. А свёкар ідзе па сенях, стучыць, гручыць і гаворыць: “Спі, шэльма, спі, спі, не гадай. Усё дзела не роблена: сыра пшонка не мелена, шэры гусі не скублены, чорна воўна не прадзена”. Во втором куплете те же слова повторяет свекровь. И наконец, когда женщина засыпает в третий раз, появляется муж — толи наяву, толи во сне: Ой, спіцца мне, дрэмлецца мне: мой мілы па сенях ідзе паціхеньку, памалюсеньку: “Спі, жонка, спі, спі, малада. Усё дзела пароблена: сыра пшонка памелена, шэры гусі паскублены, чорна воўна папрадзена”.
Если же муж был нелюбимым, женщине приходилось особенно тяжело. Именно этой ситуации посвящена значительная часть внеобрядовой лирики, и как раз она произвела такое впечатление на А. Богдановича. Как правило, в песнях дело усугубляется еще и тем, что женщина отдана замуж в чужую сторону, страдает от разлуки с близкими: Ах, выйду я на вулічку — там жоўты пясок. Нігдзе маёй радзіначкі — адзін мой слядок. Такие песни действительно пронизаны тоской и жалобами, обращенными к далеким родителям: Аддалі мяне на чужынаньку, не маяюць мяне за дзяцінаньку. Ой, ёсць у мяне каму біць, ругаць, а няма каму ды й пажалаваць. Аддалі мяне, каб глуміціся, а няма каму заступіціся. Толи наяву, толи в мечтах женщина посещает родной дом, чтобы излить свою боль: Ці ела, мама, рэдзьку з палыном? Так мне, маладой, за чужым сталом. Ў канцы століка настаялася, лічаных кусочкаў наглыталася, саломкаю печкі напалілася, гаршчочкамі вадзічкі нанасілася. Этот мотив варьируется многократно: У чужых людзях цяжанька ў грудзях: у канец стала настаялася, кожнаму піці надавалася — падай старому, падай малому, свайму нелюбу падай перваму. Одна из самы популярных песен этого жанра ритмично причитает: Ты думаеш, мама, што я тут паную, прыдзі, падзівіся, як я тут гарую. Ты думаеш, мама, што я тут не плачу, а я ж з за слязамі бела свету не бачу. Успомні мяне, мама, хоць раз у нядзелю, а я цябе мама, сцелячы пасцелю. Успомні мяне, мама, хоць раз у аўторак, а я цябе, мама, на дзень разоў сорак — и т. д. по всем дням недели.
