Важно отметить, что упование на помещичью землю как на средство решения земельной проблемы с самого начала было иллюзорным. К 1917 г. в имении Красный Бор оставалось чуть более 1000 га пахотных земель. Разделив их поровну между 418 надельными хозяйствами, существовавшими на тот момент, можно было добавить каждому из них всего по 2,5 га. Это позволило бы поднять среднюю обеспеченность землей с 9,5 до 12 га. Для ведения эффективного рыночного хозяйства этого все равно было недостаточно, да и продолжавшийся демографический рост поглотил бы эту добавку за считанные годы или десятилетия. По всей России наблюдалась примерно такая же ситуация. Но крестьяне, далекие от статистики, не могли проанализировать эту ситуацию. Материалов статистики не знали или не хотели знать и политики, эксплуатировавшие идею конфискации помещичьей земли. Для эсеров это был сильный козырь в состязании с правыми партиями, в значительной части представлявшими интересы крупных землевладельцев.
Поражение революции отнюдь не прекратило брожение в крестьянских умах. Анализируя факты, отражающие политическое сознание белорусской деревни в послереволюционные годы (1907—1914), тот же О. Г. Буховец отмечает его доминантную деструктивность. И крестьяне, и апеллировавшие к ним партии были готовы бороться не столько за что-то, сколько против: против роста налогов, несправедливых законов, духовенства, самодержавия в целом. Уже тогда встречались персональные обличения и оскорбления царя как кровопийцы, изверга и т. д. вплоть до призывов покончить с ним и его семьей, на десять лет предвосхитивших екатеринбургскую трагедию 1918 г. Идея перераспределения земли, однажды преодолев моральное табу не пожелай чужого, эволюционировала в идею черного передела не только помещичьих земель, но и принадлежавших зажиточной верхушке крестьянства, т. е. тем, кто умел работать и нередко делал это лучше других. Психологическую подоснову составлял, видимо, комплекс неполноценности тех, кто сам не сумел добиться успеха и вынужден был продавать свой труд. Неосознанное недовольство собой проецировалось на того, кто этим трудом пользовался. Тот факт, что для обработки своих участков некоторые хозяева вынуждены были привлекать наемных рабочих, убеждал в том, что они, подобно помещикам, имели больше, чем могли использовать. А значит, «излишки» можно было попросту отнять.
Даже начало первой мировой войны не сразу смогло отвлечь внимание крестьян от земельной проблемы. Процессы, происходившие в эти годы в сознании великорусских крестьян, рассмотрены в работе О. С. Поршневой. Видимо, в Беларуси они были в целом аналогичными. Войны воспринималась как разновидность стихийного бедствия, грянувшего непонятно откуда. Стихийный патриотизм сочетался с полным непониманием причин и целей войны, попытками дать ей рациональное объяснение в своей системе ценностей (Кабы мне знать, в чем толк-то, из-за чего народы, такие мирные, передрались. Не иначе, как за землю). Но и необходимость воевать за какую-то чужую землю в тот момент, когда взгляд только начал примеряться к лежащей совсем рядом помещичьей, вызывала недоумение. О. С. Поршнева приводит высказывания, зафиксированные в период мобилизации: Пока нам земли не дадут — не стоит воевать и т. п. Похоже, недодуманный до конца вопрос о земле гвоздем сидел в вязком крестьянском сознании.
