Уже в силу своей необычности такая информация передавалась из уст в уста. Кое-кто задумывался, и наедине с собой возможность наделения помещичьей землей представлялась не такой уж кощунственной. Питательной средой для этой идеи являлась та часть населения, которая уже осознала бесперспективность хозяйствования на уменьшающихся в результате разделов клочках земли, но не чувствовала в себе способности последовать примеру более успешных. Да и время для этого было упущено: благоприятные стартовые возможности, которые сложились сразу после реформы, за полвека были безвозвратно утрачены. Скопить начальный капитал для перехода на более эффективное хозяйство, имея в наличии 5 или даже 10 дес., было совершенно нереально при любой мере самоэксплуатации. Столь же нереальным оказалось заработать нужную сумму наемным трудом, а для поездки в Америку, где такие возможности имелись, тоже требовался немалый стартовый капитал.
В такой ситуации не все были способны устоять перед соблазном. Абсолютным запретом могли послужить религиозные убеждения, но их тоже начало размывать воздействие городской культуры. Язеп Гладкий, видимо, утратил веру в бессмертие души задолго до советских антирелигиозных кампаний. Вряд ли он был одинок, а на отчаявшуюся, уставшую от безземелья и безденежья душу утрата веры могла оказывать и вовсе разрушительное воздействие. Но все же для того, чтобы покуситься на чужое, нужно было хоть какое-то идейное обоснование. Спасительной опорой послужила переиначенная этическая норма, первоначально направленная против лодырей в собственной среде: Хто ні ўмее араці (пахать), таму хлеба ні даці (общеизвестный русский вариант: Кто не работает, тот не ест). Чтобы перейти от нее к революционному принципу Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, требовалось лишь сообразить, что помещик сам землю не пашет, да и не умеет это делать. Теперь уже можно было закрыть глаза на то обстоятельство, что он умеет делать что-то другое, тем более если это «что-то» было непонятно крестьянам.
В своем анализе традиционной крестьянской ментальности Б. Н. Миронов справедливо отмечает, что представление об исключительном праве на землю тех, кто на ней работает, не было свойственно этой ментальности изначально, а появилось лишь в пореформенное время. Но он считает, что конфискация помещичьих земель и их передача в общинную собственность стали сокровенным желанием крестьян сразу после 1861 г. Мне представляется, что такое мнение недостаточно обосновано. Более вероятно, что относительно широко в крестьянскую среду эта идея проникла лишь к весне 1905 г., когда начавшаяся революция и выдвигаемые ею требования стали предметом широкого обсуждения, а значительная часть самих крестьян успела разочароваться в итогах своего хозяйствования.
В пользу того, что к началу революции мысль об отчуждении земель еще не устоялась в крестьянском сознании, свидетельствует контент-анализ документов приговорного движения, проведенный О. Г. Буховцом. Изучив решения сельских сходов Воронежской и Саратовской губерний, он выявил 60 петиций, в которых присутствуют требования об отмене частной собственности на землю, о передаче земли тем, кто ее обрабатывает своим трудом, о необходимости вынесения этого вопроса на Учредительное собрание. В 15 из этих документов, т. е. в каждом четвертом, одновременно содержались противоположные по смыслу реформистские высказывания: допущение выкупа земли по справедливой оценке, суждения о том, что этот вопрос решит Дума и т. п. Примерно такая же картина выявилась и в отношении наиболее радикальных и реформистских (а то и откровенно монархических) требований политического характера. По моему мнению, это свидетельствует о том, что активная политическая жизнь, пробужденная революцией, застала крестьян врасплох, и свое отношение к политическим лозунгам и программам они вырабатывали на ходу.
