Существовала возможность использовать в домене труд наемных работников, что широко практиковалось в Западной Европе. Но переходу в этот статус препятствовали прежде всего особенности менталитета местного населения. Основу жизненных ценностей крестьянина составляло собственное хозяйство, весьма желательно — унаследованное от отца и деда. Ведение такого хозяйства на условиях временной аренды (одна из форм ее — предоставление надела прихожему человеку) расценивалось как менее желательное, но все же допустимое. Зато полная утрата собственного хозяйства и превращение в наемного работника воспринимались (и самим человеком, и его окружением) как жизненная катастрофа, спуск на самое дно социальной иерархии. Как верно подметил Б. Н. Миронов, на Руси любой труд по найму имел оттенок рабства, превращая работника в зависимого, а нанимателя — в господина. Не случайно Русская правда одним из путей превращения свободного человека в холопа признавала тивуньство без ряду, или привяжеть ключь к собе без ряду. Другими словами, наем на работу в господское хозяйство даже на такие влиятельные должности, как тиун или ключник, автоматически превращал свободного в холопа, если иное специально не оговаривалось условиями найма. Плата за убийство рядовича (человека, явно вступившего в зависимость добровольно, по договору — ряду) равнялась цене жизни холопа, что также говорит об идентичности их правового статуса в глазах современников. Об устойчивости этих представлений свидетельствует поговорка, слышанная А. Варлыгой в начале ХХ в.: Наняўся, як прадаўся.
Именно такое мировосприятие, видимо, препятствовало утверждению принципа единонаследия, который предполагал в качестве одного из вариантов устройства для лишенных наследства работу по найму. Поэтому попытки землевладельцев привлечь наемных работников в свои домены были обречены на провал — рынок рабочей силы пополнялся только полностью разорившимися крестьянами или сиротами и был поэтому слишком узок.
Зато эта же черта менталитета делала возможным увеличение феодальной ренты. Крестьянин столь прочно держался за собственное хозяйство, что был готов на немалые жертвы ради его сохранения. Это, конечно, не означало, что усиление эксплуатации крестьяне встречали без сопротивления. Наоборот, попытки введения новых повинностей повсеместно вызывали конфликты. Крестьянская война в Германии была действительно одним из самых ярких эпизодов, но случаи сопротивления в той или иной форме можно найти в истории любой восточноевропейской страны. Ряд примеров, относящихся к территории Великого Княжества Литовского, содержится в сборнике «Социально-политическая борьба народных масс Белоруссии». На стороне крестьян при этом была традиция, регламентировавшая состав и размер повинностей. Не случайно они апеллировали к нерушимости старинных обычаев: як з веков предки и отцы наши, и мы перед тем служивали, так и тепер служити хочем.
Как справедливо отмечает В. В. Дорошенко, в этом противостоянии именно отработка в форме барщины оказалась тем вариантом, который можно было навязать крестьянам легче всего: Это оказалось возможным отчасти из-за того, что определенной «традиции» в отношении барщины попросту не было. Другой причиной была, как можно предполагать, психология сельского труженика. Для крестьянина проще «выложиться» своим трудом, чем оторвать от себя готовый продукт, или тем более деньги. Можно согласиться с ним и в том, что землевладельцы испробовали все возможные варианты увеличения доходности своих имений и в конце концов останавливались на самом эффективном. Таким вариантом оказалось превращение собственных подданных в своеобразный аналог плантационных рабов, при этом их население пополнялось путем самовоспроизводства, исключая необходимость в затратах на рабочую силу.
