Жить, десятилетиями преодолевая эту программу, можно было только в условиях постоянного психологического напряжения (не всегда осознаваемого) и при столь же постоянном присутствии элемента насилия. Все авторы, описывавшие многосемейное хозяйство, отмечали, что оно держалось только на безоговорочной власти главы хозяйства (которым мог быть отец или старший брат) и столь же безоговорочном подчинении остальных: Воля отца, матери или старшего дядьки, вообще самого старшего в семействе члена священна для всего семейства, без его воли ничего важного не бывает [21]. Другими словами, для противодействия одной врожденной программе задействовалась другая, столь же мощная — программа иерархического доминирования и подчинения, хорошо описанная этологами. Побочным эффектом было формирование с младенческих лет специфического психологического типа, или, в терминологии психоисториков, психокласса [22], в котором сочеталась глубокая внутренняя неуверенность, нереализованный потенциал агрессии, непреодолимая готовность подчиняться и в то же время склонность командовать, когда появлялась возможность. Сколь бы жесткой ни была иерархия, конфликты случались неизбежно. Няма той хаткі, каб не было звадкі (ссоры), — гласит еще одна поговорка из собрания А. Варлыги. Эта поведенческая модель в силу присущего ей психологического дискомфорта могла существовать только при дополнительной внутренней мотивировке — потребности иметь самодостаточное и эффективное хозяйство, переходящее от отцов к детям. Этнографические материалы конца XIX в. так описывают эту психологическую установку: Хорошая зажиточная семья понимает значение в сельском хозяйстве большого числа рабочих рук, почему и принимает всяческие меры против разделов. Раздел считается злом, к этому старики относятся весьма враждебно [23].
Если же крестьянское хозяйство опускалось в низший экономический слой, его поддержание любой ценой утрачивало свою привлекательность: Хто мала мая, той мала і дбая (кто мало имеет, тот мало и усердствует). Врожденная индивидуалистическая программа активизировалась и в своем крайнем проявлении могла привести к переходу на малосемейную модель поведения. Последствия этого тоже отмечены в этнографических очерках: Старшие члены семьи, выделившиеся уже со взрослыми сыновьями, еще перебиваются кое-как; но младшие, обремененные подростками, падают, бессилеют под тяжестью труда, в конце концов бросаются на посторонние заработки, сплав, и все хозяйство приходит в упадок [24].
Именно такие агонизирующие в экономическом или демографическом плане хозяйства часто фиксируются инвентарями как состоящие из одиночек или редуцированных семей. Можно полагать, что как раз эта категория регулярно пополняла прослойку захожих людей, благодаря которым за вторую половину XVIII в. обновилось около 30% населения Кореньщины. Многим удалось закрепиться на новом месте и образовать устойчивые хозяйства, просуществовавшие затем не менее столетия. Но некоторые не были столь успешны и продолжали поиски счастья на новом месте. К ним за это время присоединились и многие коренные жители. Они вряд ли поступили бы так, если бы с хозяйством все обстояло благополучно.
