В странах, где господствовала коммунистическая идеология, духовная связь с собственным прошлым не признавалась необходимым элементом культуры. От человека требовалось лишь знание одной на всех обезличенной истории, главным смыслом которой считалась многовековая борьба угнетенных за построение справедливого общества. Будущее, в котором эта цель обязательно будет достигнута, предполагалось неизмеримо более значимым, чем прошлое. Жизнь доказала иллюзорность этой цели, и перед людьми вновь встал вопрос о смысле собственного существования. Вполне естественными в такой ситуации стали попытки обратиться к опыту предков, чтобы понять, как они отвечали для себя на этот извечный вопрос. Но сразу же выяснилось, что мы успели забыть почти все: мало кто из самых образованных представителей бывшего советского общества был в состоянии назвать хотя бы отчество собственного прадеда, не говоря уже о том, чтобы вообразить себе его духовный мир и повседневное содержание его жизни. Те, кто осознал желательность и даже необходимость такого знания, обычно совершенно не представляли себе, где его можно получить. Живая память предков умерла вместе с ними, от их мира остались разве что случайные осколки фольклора – записи сказок, которые они наверняка слушали, песен и поговорок, звучавших в их устах. В музеях можно увидеть предметы – такие или почти такие, как те, что окружали их каждый день и даже были изготовлены их руками. Но, вырванные из контекста, они до обидного мало способны нам рассказать.
Когда жители постсоветского пространства получили возможность беспрепятственно читать все, что за прошедшие десятилетия было написано классиками мировой исторической науки и философии истории, неожиданно выяснилось, что в попытках вновь обрести историческую память можно очень по-разному представлять себе конечную цель. Другими словами, что же это значит – знать свое прошлое?
Для представителя традиционной «незападной» культуры (скажем, того же тюркского скотовода) это знание сводилось к генеалогии своего рода, набору родовых преданий, во многом носящих мифический характер, а также ритуалов и правил этикета, освященных авторитетом предков. Хронологическая последовательность прошлых событий не представляла для него особого интереса, поскольку само время ощущалось как вечное повторение естественных циклов – природных, хозяйственных, обрядовых. В противоположность этому в европейской цивилизации возобладал принцип «осевого времени» (по определению К. Ясперса). Каждое мгновение воспринимается как уникальное. Забыть его – значит утратить навсегда. А поскольку запомнить все невозможно, актуальной оказалась проблема отбора тех событий, которые достойны сохранения в коллективной памяти общества. Любой отбор всегда субъективен. Осознание этого порождало страх ошибиться, заполнить «ячейку памяти» менее достойным событием или историческим деятелем, потеряв при этом более достойное.
Долгое время в западной культуре доминировал «событийный» взгляд на историю, сложившийся еще во времена средневековых хронистов. Исторический процесс представлялся как серия всплесков, «исторических событий» общественной значимости, разрывавших тину повседневности. Эта повседневность сама по себе никакого интереса не представляла, помнить о ней – означало отягощать память ненужным балластом. Отсеять его стремились уже создатели хроник и летописей, а затем – интерпретирующие их историки. «Знание истории» в такой атмосфере сводилось к перечню правителей, их деяний, войн и мятежей, т. е. тому, что ныне обозначается термином «политическая история».
