Нужно учитывать, что фоном для этих взглядов было общее для традиционных культур многих народов представление о доле или удаче как причитающейся каждому части общего счастья. Это общее счастье представлялось как некая конечная величина, которая в случае равномерного распределения обеспечила бы потребности каждого. Но, подобно закону сохранения энергии, возрастание доли одного человека выше среднего уровня означает, что кому-то другому достанется меньше. Отсюда восприятие определенной категории людей как обездоленных (по-белорусски бяздольных), лишенных своей части по каким-то неведомым, не зависящим от них причинам. Одновременно те, чья доля превышает средний уровень, не могли не восприниматься с привкусом морального осуждения — они пользуются избытком счастья, которое при справедливом разделе могло бы принадлежать другим. Характерно, что в славянских языках термин, определяющий неудачника, совершенно не имеет того оттенка, который ощущается в английском эквиваленте — loser, т.е. человек, который сам потерял свою долю.
Отношение к удаче, помощи высших сил тоже было двойственным. С одной стороны, рекомендовалось довериться воле Божьей, не слишком суетиться: Дасьць Бог дзень, дасць і пажытак; Калі будзем у Бога годны, дык ня будзім галодны. Но в то же время на Бога не стоит слишком уповать, больше нужно рассчитывать на собственные силы: У Бога веру, а Богу ня веру; Свая воля дае долю. Явным неодобрением сквозит поговорка о людях, вспоминающих Бога (в переносном смысле — также былых добродетелей и разумных советчиков) только в случае нужды: Калі трывога, тады да Бога.
Народная мудрость напоминала о том, сколь суров был окружающий мир, сколь зыбка грань между благополучием и лишениями: Век чыста ні перахадзіць, ласкава ні піражыць і смачна ні піраесьці; Ад вастрогу і ад торбы ні адмовішся; Кожнаму трэба сваю галамянку (голую кость) адгрызьці (подразумевается: одним в молодости, другим в старости, но периода лишений не миновать); и наконец — Ад сьмерці рук ні падложыш. Отношение к превратностям жизни, предписываемое пословицами, ближе всего к этическому кодексу стоицизма: Свайго нішчасця ні абойдзіш, ні аб’едзіш; Прайшла зіма й лета, пройдзя й гэта; Будзім мучыцца, пакуль смьмерць лучыцца; Бог даў, Бог і ўзяў; Ня цешся, калі знайшоў, і ні смуціся, калі згубіў. Но готовность покоряться обстоятельствам должна иметь предел, о чем напоминала полная самоиронии поговорка: — Якаво, чорця, у балоця? — А як прывык, дак і добра.
Часть пословиц выражает убежденность, что выполнение повседневных обязанностей, упорная борьба с невзгодами непременно окупятся материальным результатом: Рабі, нябожа, дык і Бог дапаможа; Хто стараіцца, таму й Бог дае. Но добросовестное выполнение своей социальной роли является, по большому счету, категорическим императивом, превышающим масштаб человеческого существования: Паміраць збірайся, а жыта сей (вариант: На ўраджай ні зважай, а жыта сей). Хотя сакраментальная поговорка Ад работы і коні дохнуць была известна информаторам А. Варлыги, стремление дать себе хотя бы временное послабление осуждалось как с прагматических позиций (Хто ўлетку халадуя, той узімку галадуя), так и из соображений моральной ответственности перед Богом: Хто па абедзе аддыша, таго Бог за сьвіньню запіша.
