Часто жизнь самой женщины обрывалась рано, и ей приходилось оставлять сиротами маленьких детей. Мысль об этом отравляла последние минуты: — Устань, устань, Анелячка, плача тваё маленечка. — Няхай плача, прызабудзе — ў яго маткі век не будзе. Няхай плача, перастане — яго матка век не ўстане.
Если смерть до поры и обходила женщину стороной, прожитые годы уносили с собой жизни родителей и других родственников: Любая гасціначка — дачушка у мамачкі. А як памрэ мамачка, мінецца гасціначка. Зарастуць дарожанькі ельнічкам, бярэзнічкам, зялёненькім арэшнічкам, колкаю шыпшынкаю, горкаю калінкаю. Круг близких лиц неотвратимо сужался: У мяне роду не багатка — адзін родненькі братка.
Свою грусть по поводу расставания с молодостью женщины тоже увековечили в песне: Ёсць у майго у брацяткі коні вараныя — я паеду даганяці леты маладыя. Но прожитых лет не вернуть: Сідзяць, сідзяць мае леты ў калінавым кусце. — Вярніцеся, мае леты, хаця ка мне ў госці. — Не вернімся, не вернімся, бо няма да чаго: было ўмеці шанаваці здароўечка сваё. Порой казалось, что ноша жизни уже исчерпана, но женщину ждали еще кое-какие задачи: Я рада была б памерці, ды не дае мне Бог смерці: яшчэ сыноў не жаніла і дачок не аддавала. І сама не ўгадала, калі старэнькая стала.
Теперь предстояло пройти жизненный круг словно бы по второму разу: уже в роли матери, отгоняющей от дочери назойливых кавалеров, а затем определяющей ее судьбу (не случайно в песнях именно голос матери в вопросе о замужестве дочери представлен как решающий). Потом ей же доводилось принимать упреки, если выбор оказался неудачным, и переживать за дочь, отданную в чужую семью. Но в то же время тем, кто вырастил детей, предстояло сыграть и роль свякроўкі-змяёўкі или злой тещи, на которую так жаловался бедный примак.
Те женщины, которым довелось прожить в браке четверть века и более (а такая судьба доставалась примерно одной из трех), часто мало хорошего могли увидеть, оглянувшись назад: Гора маё, гараваннейка маё, пацярала я здароўечка сваё, да за ліхім мужыком жывучы, да ліхому мужыку годзячы. Утрата такого мужа уже не казалась трагедией. Порой, хотя бы в озорных припевках, женщины могли даже помечтать об избавлении: Мой муж ды нядуж, ляжыць у запечку. Кох-вох, каб ён здох, запаліла б свечку. Можно было даже посмеяться над самой смертью: На магільнік вязуць — я падплакваю, а з магільніка іду ды й падскакваю. Музыканты мае, падыграйце вы мне: пахавала я старога, што памучыў мяне.
Впрочем, и со стороны мужчин чувства бывали взаимными: — Што пасадзіш на магіле, мілы мой міленькі? Што пасадзіш на магіле, голуб мой сівенькі? — Бур’яну, міла, бур’яну, міла, бур’яну, уха-ха, чарнабровая мая! Тут, как говорится, в каждой шутке есть доля шутки, остальное — правда. Последним образом, который принимала женщина на своем долгом житейском пути, мог стать тот образ неугомонной старухи, который запечатлен в популярной шуточной песне: І сляпая, і крывая, яшчэ к таму злая: і крычыць, і бурчыць, проці дзеда не змаўчыць. Конец ее в этой песне оказался печальным — она так допекла своего деда, что тот столкнул ее с моста в речку: — Цяпер, бабка, кайся — трошкі пакупайся. А як бабка узнырне, то дзед кіем папіхне. Но куда более вероятным был исход, при котором муж оставался под каблуком до конца жизни: Пасеяў дзед грэчку, баба кажа: “Мак”. — Гоп, гоп, жынка мая, няхай будзе воля твая. Няхай так, няхай сяк, няхай грэчка будзе мак. В конце концов сама жена запоздало осознает: — Ой, мае ж вы людцы, што я нарабіла? Я свайго мужыка дураком зрабіла. — Гоп, гоп, жынка мая, няхай будзе воля твая. Няхай так, няхай сяк, няхай я буду дурак.
