Как ни парадоксально, российский марксизм целиком воспринял и даже усилил традиционалистское по своей сути негативное отношение к наемному сельскохозяйственному труду. Правда, формально осуждалось лишь использование такого труда для извлечения прибыли, но эти тонкости не принимались в расчет на местах. Гораздо проще было рассматривать в качестве криминала любое привлечение наемных работников зажиточным хозяйством. Эсеровский лозунг о том, что земля может принадлежать только тем, кто ее непосредственно обрабатывает, в полной мере восприняли и большевики, хотя само зарождение их партии оказалось возможным лишь в среде наемных промышленных рабочих. При первых аграрных преобразованиях победившей советской власти у каждого, кто имел земли больше, чем мог обработать своими руками, не просто изымали такие «излишки» — он оставался в глазах окружающих неисправимо испорченным, вредоносным паразитом. Его можно было лишить земли, но нельзя было отнять те способности, которые он однажды продемонстрировал, поэтому враждебность к таким людям сохранилась.
В силу окрашенности такими представлениями модернизация в советском исполнении приобрела своеобразный характер. Необходимость сочетать две на первый взгляд несовместимые вещи — очевидную эффективность только крупного земледельческого хозяйства и моральный запрет на обработку земли наемным трудом — нашла выход в первобытном коммунизме, при котором обобщены и труд, и потребление. В конечном счете это было творческое развитие того варианта, который уже дважды — после волочной реформы и отмены крепостного права — отвергался крестьянами, а именно совместная обработка большого участка трудом его владельцев. На сей раз предлагалось делать это даже не силами неразделенной большесемейной общины, а путем объединения усилий совершенно посторонних друг другу семей.
Для западноевропейского общества, в котором индивидуализм стал неотъемлемым, если не ключевым звеном, попытка реализовать эту идею в массовом масштабе была бы абсолютно бесперспективной, хотя небезуспешный опыт создания сельскохозяйственных кооперативов имелся и там. Зато этот путь оказался пригодным для модернизации традиционного общества с присущей ему во все времена общежительской моделью поведения. Следовало только распространить эту модель с многосемейного хозяйства на коллективное, дополнив ее некоторыми атрибутами других относительно эффективных коммун: религиозной общины и воровской шайки.
Попытки создания таких коммун начались сразу после победы советской власти. Хотя первые коммуны, создаваемые в бывших поместьях, обычно разваливались после того, как проедали оставшиеся от прежних хозяев ресурсы, стремление возродить их было постоянным фоном аграрной политики большевиков. Если рассуждать абстрактно, коллективное хозяйство (колхоз) действительно могло послужить реальным выходом для бедняков — безлошадных и почти безземельных. Десять семей, объединив наделы по два гектара, могли образовать относительно крупное хозяйство, способное производить товарную продукцию на сумму, достаточную для их пропитания. Другое дело, что для этого требовались не только земля и рабочие руки, но и стартовый капитал, необходимый для перехода к возделыванию трудоемких, но прибыльных культур. Нужно было еще и изменение сознания, к которому безуспешно призывал Я. Кисляков: отказ от стремления непременно обеспечить себя своим хлебом, готовность покупать его на деньги, вырученные от товарного производства. У бедняцких хозяйств не имелось ни того, ни другого. Середняки могли бы, возможно, за счет объединения трех-четырех хозяйств в одно аккумулировать необходимый капитал, но психологической готовности к неудобствам коммуны у них было еще меньше, тем более что собственное пропитание они худо-бедно обеспечивали и так.
