Эти слова подводят символическую черту под историей старой деревни. Мир, который веками давал приют (У родным краі, як у раі) и придавал смысл существованию своих обитателей, в пору своего распада стал непригляден и тесен. Но некоторые черты традиционного сознания оказались унаследованными городской культурой или попросту самовосстановились в ней, поскольку выходцы из деревни не имели альтернативных взглядов и представлений.
Наиболее характерна в этом отношении, пожалуй, общежительская модель поведения. Не то чтобы дети, рожденные в деревне, впитывали ее с молоком матери. Но им негде было приобрести представление о том, что молодая семья должна создаваться только тогда, когда может себя обеспечить, — представление, ставшее уже с XVI в. одной из неотъемлемых черт западноевропейской культуры. В белорусской деревне молодая семья обычно начинала свою жизнь под одной крышей с родителями, и эту же модель начало стихийно воспроизводить второе поколение горожан. Если их родители после переезда в город ютились в общежитиях и там же обзаводились семьями (изобретен даже особый вид общежития — семейное), то ко времени взросления своих детей они обычно имели уже государственную квартиру. Их взрослые дети продолжали жить совместно с родителями и лишь после вступления в брак начинали думать о собственной квартире. Это представлялось настолько естественным, что и градостроительная политика (проводимая такими же выходцами из деревни) с огромным запозданием отреагировала на обострение жилищной проблемы у второго поколения горожан. Подобно тому как чиновники Российской империи не приняли упреждающих мер против грядущего дробления наделов, в городах было допущено дробление жилплощади с новым обострением давно, казалось бы, забытой проблемы свекровей и невесток (или тещ и зятьев-примаков) и чудовищными очередями нуждающихся в улучшении жилищных условий. Истоки этой проблемы были, несомненно, не столько экономическими, сколько психологическими.
Отсутствие предприимчивости, покорное сползание во все ухудшающуюся ситуацию — тоже черты, не раз продемонстрированные традиционной деревней. Опять-таки, пассивность не воспитывалась специально — она сама собой всходила на поле, не «засеянном» активностью. Особой нужды в предприимчивости не ощущалось в те столетия, когда каждый по праву рождения получал свой статус и свою социальную роль, а если возникали какие-то проблемы — всегда имелась сила сверху, способная вмешаться: община или помещик, предоставлявшие новый надел или хотя бы указывавшие участок леса, который надо расчистить. Те, кто в подобных ситуациях привык полагаться на самого себя, в ком дух индивидуализма проявлялся особенно сильно, при том общественном устройстве оставляли меньше потомков. Они становились либо похожими людьми, чей жизненный путь был сопряжен с повышенным риском, а шансов вырастить многочисленное потомство у них оказывалось относительно мало, либо казаками, после которых вообще не оставалось на земле ничего, кроме песен о славных походах. Когда представлялся шанс, такие люди первыми срывались с мест, пытали счастья в Сибири или в Америке, порой благополучно оседали там, в любом случае вымывая из популяции свои гены. Так веками возрастала пропорция тех, кто либо имел врожденную предрасположенность к пассивной реакции на неизвестность, либо учился ей у окружающих, не подозревая о возможности иного ответа.
