Птенцы, выпорхнувшие из старого гнезда, многое унаследовали от распадающейся традиции, но многое оказалось утраченным. Новые горожане перешли на совершенно иной стиль демографического поведения, обрели несравненно более широкий кругозор, круг понятий и даже — другой язык.
На заводах, в учреждениях, университетах и школах разговорным языком являлся русский. Государственная идеология была призвана активно внушать молодым людям их принадлежность прежде всего к советскому народу, гражданам единого Советского Союза. Их собственная национальная идентичность никак не культивировалась. Наоборот, ее утрата приветствовалась государством и не вызывала осуждения со стороны друзей и соседей. Языковая ассимиляция происходила очень быстро. По истечении нескольких лет и даже месяцев жизни в городе выходцы из деревень начинали пользоваться в быту русским языком, благо он был очень близок к родному белорусскому. Их дети, горожане второго поколения, вырастали уже в русскоязычных семьях. Белорусский язык, который они слышали в гостях у своих бабушек и дедушек, казался им непривычным и смешным, деревенским языком. Призыв политиков, сделавших ставку на национализм, к возрождению матчынай мовы уже не мог достичь цели: среднее поколение, которое могло бы стать их основной опорой как наиболее образованное и устоявшееся в жизни, из уст матерей слышало только русскую речь и ее готово было защищать от посягательств. Те же, кто сам сделал этот выбор, считали себя вправе отстаивать его.
Среди утрат оказалась и способность удержаться на нужной грани нуминозности. Поколение 30-х — 40-х гг. рождения, первым освободившееся от «пут прошлого», в целом очень прочно восприняло материалистический взгляд на мир. Их родители, как правило, сохранили религиозность, но были лишены возможности передать ее своим детям. Максимум, что они могли себе позволить, это крестить их. Совершение обряда крещения оказывалось далеко не простым делом, поскольку ближайший к той же Кореньщине незакрытый костел находился в поселке Красное под Молодечно, в 40 км к западу по прямой. Даже в Минске в ту пору не было действующего костела. Но убеждение в обязательной необходимость крещения оказалось непоколебимым. Крестили, правда, не новорожденных, а уже в возрасте, который позволял совершить далекую поездку. Некоторые ездили ради этого даже в Вильнюс, благо граница между Беларусью и Литвой в советское время была абсолютно прозрачна. Не могли противостоять этой традиции даже молодые члены партии, которым участие в обряде крещения грозило неприятностями. В крайнем случае некоторые из них устранялись, разрешив матерям и бабушкам осуществить обряд.
Вторая составляющая традиционной мировоззренческой системы столь же активно вытеснялась, вполне заслуженно воспринимаясь как набор темных суеверий. Но проблема заключалась в том, что взамен для людей, утративших подлинную религиозность, не предлагалось достойной альтернативы. Каждому приходилось искать ее самостоятельно. Некоторым для сохранения внутренней цельности достаточно было твердо держаться за общежитейские ценности, в равной мере присущие как церковным заповедям, так и суррогатному «моральному кодексу строителя коммунизма». Смысл своего существования они, как и их предки, находили в каждодневном труде, добросовестном исполнении того, чего от них требовали окружающие. Часть поколения искренне восприняла ту цель, которая предлагалась официальной пропагандой: построение самого справедливого общества. Труд на своем рабочем месте приобретал в этом случае более высокий смысл: он вливался в труд страны, укреплял ее обороноспособность (в годы «холодной войны», при постоянном ощущении внешней угрозы, это имело немаловажное значение), давал право считать общественные достижения (освоение космоса, новостройки, научные открытия, о которых сообщалось по радио и в газетах) в какой-то мере и своими личными достижениями.
