При всей своей жесткости традиционные модели поведения всегда допускали альтернативу, предоставляли индивиду выбор, за последствия которого ему приходилось нести ответственность самому. Можно было пожертвовать психологическим комфортом, подавляя в себе естественный индивидуализм, но за счет совместного труда двух-трех семей обеспечить стабильность хозяйства, передать его наследникам в состоянии не худшем, чем унаследовал сам. Можно было избрать и относительно вольное существование в кругу лишь своей семьи — но тогда после человека мало что оставалось в материальном плане, а эта семья могла превратиться в траву перекати-поле. Когда позволяли социально-экономические условия, можно было избрать путь чистой совести и пустого кармана, а можно — испытать традицию на прочность и постараться возвыситься над окружающими, как одинокие вершины елей возносятся над лесом. Любой из вариантов, остающихся в поле традиции, общество готово было принять и признать, не выталкивая индивида из своей среды. Безоговорочное осуждение вызывали лишь душевная глухота, откровенный паразитизм или лень и пассивность по отношению к своей социальной роли, отказ от попыток найти ответ на вызовы жизни.
Если изменение внешних условий предоставляло очевидные преимущества, эти новшества могли очень быстро, в считанные десятилетия адаптироваться и стать неотъемлемыми чертами культуры, как это произошло с внедрением картофеля в первой половине XIX в.
Это общество не было эталоном этики на все времена. Оно могло позволить себе рожать детей «про запас», чтобы в случае нужды пожертвовать их жизнями. В этом проявлялся могучий животный инстинкт — та же сила, которая побуждает растения разбрасывать семена наугад. Но сквозь века мучительно медленно брали верх менее расточительные модели, позволявшие рожать меньше детей, но обеспечивать им лучшую выживаемость. И в этом традиционное общество было частью живой природы, в которой такая эволюция репродуктивных механизмов прослеживается сквозь миллионы лет.
Не было это общество и безответной жертвой иерархически превосходящих его социальных структур. При случае оно умело быть хищным и бесцеремонным по отношению к ним: вовремя прибедниться, чтобы урвать побольше или уплатить поменьше, скрытно отвоевывать жизненное пространство, а то и дать волю долго подавляемой агрессивности, пуская огнем ненавистное поместье.
Традиционная деревня имела все же серьезные ограничения своей гибкости. Культурные импульсы, постоянно приходившие с Запада, побуждали ее к эволюции в двух разных сферах, которые в эпоху Просвещения приобрели известный антагонизм. Одним из этих импульсов была спиритуализация мировоззрения, предполагавшая трансцендентный (находящийся вне материального мира) источник благодати, являющийся одновременно точкой отсчета для всех земных деяний. Второй импульс требовал модернизации хозяйства и быта, применения новых идей и технологий для чисто прагматических целей. Обоим деревня довольно успешно сопротивлялась до последней четверти XIX в., а когда прежняя замкнутость все же уступила напору времени, первый импульс на самом Западе уже успел смениться духом скептического материализма. Шанс приобщиться к нему был упущен.
