Деревня так никогда и не сумела приспособиться и к миру, в котором все, даже земля и человеческий труд, свободно продается и покупается. Белорусский крестьянин смог лишь уступить эту нишу более предприимчивому еврею, не затаив при этом зависти и злобы. Хозяйство так и осталось почти натуральным — к реализации на рынке оставалась совсем незначительная часть выращенных продуктов. Даже деньги, необходимые для уплаты повинностей и налогов, приходилось изыскивать на стороне, дополнительными заработками. Не сумела деревня породить и социальный механизм, который обеспечивал бы экономическую эффективность, позволяя при этом проявляться индивидуальной предприимчивости, как это делал принцип единонаследия в Западной Европе (там он тоже смог оформиться лишь благодаря воздействию римского права, т. е. стал посмертным даром исчезнувшей цивилизации). За неспособность ответить на этот вызов пришлось заплатить высокую цену — веками выполнять роль сырьевого придатка. Вещи, изменившие мир на протяжении последних столетий, были придуманы кем-то другим, и прибыль от этого тоже получили другие. Разрыв в уровне материального благополучия с западноевропейскими странами — это расплата, которую мы продолжаем вносить до сих пор.
Отмена крепостного права пришла в деревню извне и потребовала довольно радикальной трансформации традиционных структур. Принципиально новым фактором оказалась привязанность к жестко ограниченному набору средств существования. Каждая семья получила постоянный надел, зависимость от которого привязывала их к месту не менее эффективно, чем крепостное право. Как раз в это время изменения в общественной морали парализовали эффективный, но бесчеловечный способ демографической регуляции — за счет повышения детской смертности. Новые способы еще предстояло выработать, а пока деревня столкнулась с новым для себя вызовом — избыточным населением. Ранее вопрос решился бы просто — всегда под рукой имелись пустующие земли или нетронутые леса, которые можно было освоить под пашню. К тому же эти леса и другие угодья давали широкие возможности для дополнительных доходов. Теперь же они оказались в собственности помещиков, доступ в них был жестко ограничен институтом неприкосновенной частной собственности — еще одним даром модернизации.
Из всех возможных вариантов ответа большинство выбрало тот, который завел в тупик. Нечто подобное уже произошло однажды, при проведении волочной реформы. Тогда надел размером в волоку, оптимальный для товарного производства, оказался слишком велик для обработки силами одной семьи. Два возможных решения, наем рабочей силы и увеличение числа семей, были задействованы лишь частично, и основным решением стало дробление надела до уровня, оптимального для натурального хозяйства, — половины волоки. Это позволило не привлекать дополнительную рабочую силу и в то же время поддерживать в доме минимум психологического комфорта. Лишь гнет барщины вынудил увеличивать число членов хозяйства выше этого оптимума, чтобы иметь лишние руки для отработки повинностей. Когда же надобность в этом отпала, продолжать жизнь в многосемейном хозяйстве согласились очень немногие. И вновь наделы, у многих хозяйств к моменту реформы достаточно крупные для рыночного хозяйства, начали сокращаться. Разница с эпохой волочной реформы состояла в том, что над крестьянами уже не было хозяина, который мог распоряжаться нетронутым земельным резервом. Они оказались брошенными в море самостоятельности, и многие попросту утонули в нем.
