В какой-то мере деревня в пореформенный период оказалась заложницей более общей системы, частью которой она являлась, — общества Российской империи. Это общество не смогло найти применение избыточному демографическому потенциалу деревни, позволило ему копошиться на сокращающихся клочках дедовских наделов и копить ненависть к тем, кому в этом плане больше повезло. Но вину за это нельзя целиком снимать и с самой деревни. Слишком высок оказался процент тех, кто после реформы избрал путь чистой души и пустого кармана, когда вызов заключался в изыскании способов наполнить этот карман. Те, кто избирал альтернативную модель поведения, а порой просто более высокую меру самоэксплуатации, добивались успеха с самых разных исходных позиций, далеко не всегда благоприятных. Это доказывает, что шанс преуспеть был если не у всех, то у большинства. Если бы этот путь был востребован более активно — кто знает, как повернулась бы история, и не стал ли бы тогда белорусский паренек Ясь Окулич, понапрасну загубленный в архангельских лесах, национальной гордостью и главным достоянием своей страны. Но этого мы уже не узнаем никогда.
Модернизация по западному образцу тоже имела свою цену. Она сулила решение клубка земельных и демографических проблем за счет расслоения деревни на немногих землевладельцев и огромную массу наемных рабочих. Это были те самые американский (фермерский) и прусский (латифундистский) пути развития, которые так горячо обсуждались на рубеже веков. Но чтобы построить такую систему, нужен был совсем другой фундамент — общество, испытавшее воздействие римского права, Реформацию, прошедшее через спиритуализацию религии, имевшее совсем другую культуру наемного труда и другие традиции отношения к нему. Не стоит забывать, что и на Западе молодой капитализм был поначалу довольно непригляден, и потребовался страшный пример тоталитарных режимов, чтобы придать ему современное цивилизованное обличье (которое тоже отнюдь не всех приводит в восторг). Традиционное общество, кое-как мирившееся с унаследованным от предков расслоением на аристократию и народ, расслоение этого самого народа восприняло как нарушение социальной справедливости. Этого пути оно не пожелало, и все пореформенные десятилетия шел напряженный поиск спасительного выхода, который позволил бы решить проблему как-то иначе.
К началу ХХ в. зависть неудачников к тем, кто добился успеха, выкристаллизовалась в идею справедливого равенства, в которой обе составляющие оказались синонимами. Идея «отнять и поделить» была рождена не деревней, а городским люмпеном, но расколотая начавшейся модернизацией деревня не нашла в себе иммунитета против этой инфекции. Возможно, часть вины за это лежит и на тех, кто добился успеха. Они могли отнестись к неудачникам двояко: смотреть на них либо с состраданием и сочувствием, либо с брезгливым пренебрежением и высокомерным упреком. Те, кто выбрал второе, вряд ли задумывались о том, что это отношение вернется к ним грозным эхом классовой ненависти. Та стена, которую успешные хозяева Громницы воздвигли между собой и односельчанами, разделила нечто большее, чем спорный выгон.
