Модернизация по западному образцу шла наперегонки с процессом саморазрушения Российской империи — и проиграла забег. На смену ей пришла модернизация по-советски, окрашенная специфически интерпретированным марксистским учением. Ее сплав с некоторыми особенностями традиционного мировоззрения (прежде всего — с неприятием наемного труда) породил гремучую смесь, взрыв которой в начале 1930-х гг. уничтожил всходы альтернативного варианта, а вместе с ними и ту часть популяции, которая была их питательной средой. Одним из многочисленных парадоксов было то, что такой вариант модернизации привел к устранению именно той части населения, которая в предыдущие десятилетия проявила наибольшую способность к модернизации классического, западного типа.
В итоге модернизация все же состоялась, но в чуждой крестьянскому укладу форме коммуны, состоящей из чужаков (как в смысле родственных отношений, так и эмоциональных связей между людьми). Деревня не могла не ощущать, что попытка поправить самого Бога, выровнять вершины сотворенного им леса была изменой прежним ценностям. Одновременно пришел и материализм, причем в совершенно нетерпимой, воинственной форме. Он отнимал религиозное чувство, но предложенная им альтернатива оказалась несостоятельной. Платой за это был тотальный невроз, который однажды прорвался острым психозом «охоты на ведьм».
Перемены в жизни белорусской деревни в 1930-е гг. были драматичными, но еще не достигли самой сердцевины традиционного уклада. Он еще сохранял способность к самовосстановлению. Частично эта способность реализовалась в начальный период немецкой оккупации, когда колхозы были ликвидированы. Крестьяне разобрали свои прежние наделы и быстро восстановили прежний способ хозяйствования, но в военных условиях это давалось им нелегко. Вынужденная необходимость кормить две воюющие силы очень быстро заглушила эту тенденцию. После этого люди жили главным образом надеждой на окончание войны, которое могло прийти только с победой одной тоталитарной системы (советской) над другой — германским фашизмом.
Эта склонность терпеливо уповать на спасение извне не раз проявлялась и раньше: то от Московской Руси ждали искоренения католицизма с его непонятными новыми веяниями, то от французов — избавления от барщины, то от поляков — избавления от колхозов. Теперь от Красной Армии ждали освобождения от немцев, но и на сей раз оно не принесло тех перемен, на которые рассчитывали крестьяне. Наоборот, от них потребовали все новых и новых жертв. Именно после этого в их сознании произошел решающий перелом. Пружина сломалась бесповоротно — точнее, была в конце концов раздавлена непосильным внешним давлением. Массовый исход молодежи в города стал возможен благодаря начавшемуся коллапсу традиции, но он же привел к ее окончательному разрушению.
Еще один вызов остался без ответа — вызов существования даже не на стыке, а в пазовом сцеплении двух цивилизаций, с одной из которых имеешь общие корни, а с другой сплетаешься кроной своей интеллектуальной элиты. Обеспечить циркуляцию животворных соков между корнями и кроной в такой ситуации действительно очень сложно. Но вызов никогда не возникает случайно: если задача была поставлена, значит, у нее имелось правильное и, главное, посильное решение. Белорусские крестьяне в массе своей так и не смогли найти его. Многие из них склонились к самоидентификации с одним из внешних образов. Жители Кореньщины то позволяли составителям переписи на основании конфессиональной принадлежности записывать себя в поляки, то с легкостью переходили на русский язык, поспешно связав его с городской культурой. Но ответ, сводящийся к отождествлению с одним из цивилизационных блоков за счет отрицания своей связи с другим, слишком прост для такой сложной задачи: для этого не обязательно попадать в сочленение между ними. И расплата за это тоже была сурова. Не будь этого легкого признания себя поляками, не было бы и повода для выявления стольких «польских шпионов» в момент, когда уже поздно было что-то осознавать самим и объяснять синим фуражкам НКВД.
