Таким образом, объяснение основывается на идее классовой борьбы. Застойная форма крепостничества утвердилась там, где пассивность крестьян позволила установить наиболее удобную для правящего класса форму эксплуатации. Советские ученые вынуждены были так или иначе учитывать этот (отчасти верный, но лишь отчасти!) вывод классика. Его можно было развивать в том или ином направлении (например, изучать факторы, способствовавшие противоположным исходам классового противостояния), но прямо противоречить ему или хотя бы игнорировать его было немыслимо. Очень трудно оказалось избавиться от использованного Энгельсом неявного допущения о том, что барщина и крепостное право неразрывно связаны между собой, причем первая определяет второе (это отразилось в самом понятии барщинно-крепостническая система). Попутно термин второе издание крепостничества превратился в ходячее клише, которое применялось даже при описании ситуации в Восточной Европе, где никакого первого издания не существовало вообще.
Впоследствии в качестве причин, обусловивших успех сеньориального наступления на крестьянство в Восточной Европе, предлагались разные объяснения, но большинство из них при внимательном рассмотрении оказываются частными. Одно из них — политическое доминирование дворян-землевладельцев в государстве. Если для Польши и Великого Княжества Литовского такое доминирование несомненно (исследователи говорят даже о своеобразной «шляхетской демократии»), то феодальные вассалы Ливонского ордена или российские дворяне вынуждены были в гораздо большей степени подчиняться верховной власти (в недавней работе Б. Н. Миронова даже ставится вопрос о том, что дворянство России находилось, по сути дела, в крепостной зависимости). Между тем в этих странах также сформировалась барщинная система, причем в России ко второй половине XVIII в. она сопровождалась, пожалуй, наиболее жестоким крепостничеством в отношении крестьян.
Для восточных областей Германии и Прибалтики многообещающим представлялся фактор иноземного господства и связанной с ним правовой дискриминации местных жителей. Действительно, класс землевладельцев там формировался преимущественно из пришлого немецкого рыцарства, а зависимые от них крестьяне были потомками побежденных племен: полабских славян, прусов, куршей, ливов и т. д. Такое объяснение можно с некоторыми (хотя и небесспорными) основаниями распространить на славянскую (русскую) часть Великого Княжества Литовского, где большая часть знати происходила из этнической Литвы и впоследствии полонизировалась, а также на Чехию, где после подавления антигабсбургского восстания в 1618 г. местную знать заменили верные императору выходцы из разных частей Европы. Но это никак не относится к Польше или России, где владельцы имений и их подданные всегда принадлежали к одному этносу.
Крепостная зависимость в XV — первой половине XVI в., видимо, развивалась независимо от барщины, хотя и параллельно с ней. На территории Великого Княжества крестьяне формально оставались субъектами правовых отношений, могли подавать иски друг на друга, а в государственных волостях — и на своих наместников (и даже выигрывать их). Правоспособность крестьян оговаривалось первым общегосударственным судебником, созданным в 1468 г., в правление великого князя Казимира. В большинстве его статей нормы права излагаются независимо от того, кто (крестьянин или пан) мог быть их объектом: а хто украдеть…, а тако ж кому до каго будеть дело какое … и т. п., а три статьи специально определяют порядок рассмотрения дел, в которых истцами и ответчиками выступали бы подданные государства (великого князя), князей, панов и бояр: а коли бы наш человек у вину дал князскому, или паньскому, или боярьскому человеку, … а которому человеку князьскому, или панскому, или боярьскому до князскых и до панских и до боярских людей дело… Разбираться такие дела должны были или наместником, или владельцем имения — в соответствии с судебным иммунитетом княжеских и панских вотчин, которым они пользовались с 1447 г. Существовал также копный суд, или копа, в котором участвовали представители крестьянских общин — старцы. Это было отголоском древнего права участвовать в судебном собрании, которое наряду с правом участвовать в ополчении рассматривалось как неотъемлемый признак свободного состояния.
